Драйзер/Джек/Есенин. Драйзер - советский офицер, Джек и Есенин - немецкие шпионы. Драй один, но с оружием, Джек и Есенин - безоружные и усталые. Без стеба и штампов.
992 Этой войне нет конца и края. Она изматывает, она подавляет. Когда уже нет никакого желания умирать за идеалы, а в штрафбат не хочется. Смерши злобствуют уже несколько месяцев. Попробуй, предай. Да и к чему предавать, когда и нашим и немцам не сладко? Все это сказки про колбасу и шнапс, нет их. Ловили офицериков, голодных и замерзших, в полях. Много просто в землю вмерзло. Какое-то повторение 1812 года. Да что об этом? Уже лето. Так думал командир 26-й десантно-штурмовой бригады Расстрельников, когда в июне сорок третьего пришлось занять маленькую деревеньку Куйбашево, как раз на спорной территории. Противник был все время рядом, его пулемет часто трещал по ту сторону мелкой речонки, у которой, видимо, не было названия. Местное население жестоко вырезали, а потом устроили пожар. Но амбары не тронули – не успели. Пришли русские и вырвали опорный пункт, да только медбраты не смогли всех залатать – половину состава пришлось похоронить тут же. А каждый день кто-то выбывал: кого тиф хватанул, кто-то с пневмонией слег, а кого-то немцы. Опять-таки, коров больных нашли, остатки стада, да лучше бы на мясо не зарились. Немцы слишком уж шевелились. Подмога, не иначе. Когда все ненадежно, прячутся. А тут, как патроны бесконечные. Хоть отступай. Но Расстрельников осознавал, что отступать нельзя. Да и не мог он такого предательства совершить. Не за сапоги и картошку воевал, не за медали и благодарности. Он здесь должен Родину отстоять, а там его семье помогут. За сестренку, первоклассницу, за мать, работника культуры и просвещения. Отца давно нет с ними, так он, брат и сын, единственный мужчина, должен сделать все, что сделать вообще можно. Так и стояли русские, ждали, когда из штаба приказ будет. Но, казалось, все забыли о 26-й десантно-штурмовой бригаде. Более того, оставили погибать. Расстрельников заметил движение противника в четверг, на второй неделе. Одновременно солдат Миронченко говорил, что будто минометы будут. Хотя ерунду он порол, этот бедняга. Захотел разведчиком побыть, да его, как Мальчиша-Кибальчиша, скрутили и задавили. Не вернулся он на следующий день. А на следующую ночь зашуршали кусты у берега безымянной речонки. Расстрельников, переживая за Миронченко, сам за день окоп вырыл и закрепил, да ждать стал. В шалаше – не дело. Раненные и больные до сих пор стонут, а единственный из бригады – санитар Федька. Больше и нет никого. Нечем, по сути, командовать. А противника с такими бойцами не услышишь. Насторожился Расстрельников, крепче сжал винтовку. Ночи почти светлые, вот уже две фигуры видно. Ходят уже не по-нашему, однозначно немцы. Пристрелить и все. Или взять языка? Комбриг быстро просчитал, выбрал самого слабенького, что на своих цыплячьих ножках по-забавному спотыкался, прицелился и выстрелил. Кто-то тоненько пискнул, а потом было длинное ругательство, будто собаки лают. Да этих немцев разве разберешь? Весь язык – ругательство. - Стой, кто идет? – мрачно и четко отчеканил свой вопрос Расстрельников, заметив, что фигура не упала. Промазал, значит. - Русишер зольдат, тоуфель фердамт дих! – яростно зашептали кусты. А потом кто-то решительно залопотал по-русски, но с сильным акцентом. -Харош, харош намерений! Фиель гешефт! Хох рука! Нихт стрейляйт! Голос сразу не понравился Расстрельникову, потому что в нем не было должного страха и почтения. Но русский только строго потребовал покинуть кусты и выбрался из своего укрытия. Подошли два офицерика. Один молодой, белобрысый, с веснушками, похожими на гречневую шелуху, так что в сумерках летней ночи видно. Он шмыгал носом – напугался до слез, наверное. Или простудился. Рядом был ладно сложенный парень, постарше, поопытней. Хитрый прищур его глаз выдавал в нем буржуя или сынка буржуев. Он-то и попытался заговорить с русским, чтобы спасти свою шкуру. - Пленные, - сразу определил положение двоих Расстрельников. Он молча ткнул пальцем в сторону шалашей и для убедительности поторопил самого наглого дулом винтовки. Тот комически вздернул руки, схватился за голову, но пошел вперед. Цыплячья душонка затрусил за ним, не переставая всхлипывать. Допрос был какой-то неправильный. На жестяном ведре сидел белобрысый и грустно смотрел себе под ноги. Совсем пацан, такой только недавно в армии оказался. А наглый «гешефт» насвистывал какую-то музыку. Может, серенаду матери Гитлера, как их разберешь? Расстрельников собрался с мыслями и стал вспоминать школу. Там они немножко проходили что-то, да на «махен» все заканчивалось. «Махен» – это полезно, это «делать», а все остальное – шелуха. - Руссе ист мутих, харабррр – вдруг высказался наглый. Расстрельников нахмурился, а потом понял в этом хрипе, что его назвали «храбрым». - Сколько вас? – проигнорировал он комплимент, обращаясь к немцу, что и свистеть, и говорить мог. А еще глаза у него были зеленые, что майские листочки. Светло-каштановые волосы топорщились, обстриженные неровно. - Нихт мер…не говорить, - почти четко произнес пленник и добро улыбнулся. - Тогда я просто убью вас, - спокойно парировал Расстрельников. Почему-то немец зачем-то его провоцировал. Но не зло, как будто все шутки шутить. А шутить комбриг не любил. - Шлейхт. Ни харашо, - покачал головой немец. Мальчишка же закрыл глаза руками и весь как-то сжался. - Ханс… празданик, гебурнстаг. Много тринкт. Кайне Криг. Вайна не поминайль, - заторопился хитрый, заметив, что товарищ совсем растерял смелость и вот-вот заплачет. - Врешь, зараза, - холодно обрубил Расстрельников, - Шпион не пройдет мимо нас. Какой план, говори! И русские умеют пытать, не так, как ваши собаки из кунсткамер… - комбриг вдруг осекся. Вдалеке послышался какой-то шум. Потом страшно и тонко крикнул Федька. Оба немца с тревогой обернулись. Расстрельников схватил винтовку, не зная, застрелить ли пленников, или же попытаться помочь Федору. Может, уже и помогать поздно, а этих… Разговорчивый немец быстро что-то пролопотал мальчишке, тот удивленно посмотрел на него и кивнул. Дальнейшее было так быстро, что Расстрельников даже не понял, как все случилось. Просто мальчишка бросился ему под ноги, а буржуй ударил его чем-то по голове. Алое марево возникло перед глазами, какой-то дикий гам заполз в ухо, а потом наступила блаженная тишина и тьма. Расстрельников очнулся со связанными руками, в кузове какого-то транспорта. Черный брезент никогда не натягивали на советские машины. А мотор был подозрительно дисциплинированным: не ухал каждую секунду, а почти ровно шумел. Мутным взглядом осмотрел комбриг обстановку, увидел кусочек синего неба, немного леса, да каштановую голову вчерашнего немца. Немец тепло улыбался ему, как будто и все равно, русский он или не русский. Белобрысый мальчишка тоже был рядом. Он шмыгал носом, как и вчера. Видимо, простудился.
Дорогой заказчик, спасибо Вам за похвалу. Но дальше я написала намного слабее и ангстовей. Да и стиль меняется в зависимости от стороны (от взглядов). Но спасибо за внимание.
Пейринг можно вообще будет убрать тем, кто не любит отношений специфических. Я и забросила его в конец.
830
Вильгельм с удовольствием пил французское вино и поглядывал на огонь. Иногда взгляд неизбежно останавливался на хмуром Иване. Осенью бывший русский всегда бывал раздражителен. Война прошла, а он не излечился от этой первобытной дикости, которая бывает в лесах, где березы белые, да осин много. И чего он переживал? У них и государства-то нет, и предавать нечего. Ханс иногда тоже бросал свой кроткий, влюбленный взгляд в сторону Расстрельникова: почему-то мощная хмарь, подобная грозовым тучам, отображалась на чистом бледном лице молодого мужчины, и это восхищало чувствительную душу юноши. Русский говорил медленно и веско, с ожесточением произносил немецкие слова, казался до сих пор тверже лучшей стали. Но всегда страдал. Страдал вдали от Родины. Младший из Мюллеров чувствовал небольшую ревность – говорил в основном русский с Вильгельмом. И если на серьезном лице возникала улыбка, причиной тому был его брат, но никогда сам Ханс. - Кто киснет без поводов, не получает пряников к Рождеству! – прервал молчание Вильгельм и весело засмеялся. Иван очнулся, бросил быстрый цепкий взгляд в сторону немца, а потом прикрыл голубые холодные глаза: - У вас нет настоящих пряников. Во-первых, - монотонно возразил он, - А во-вторых, зачем они, когда вы производите конфеты тоннами? Действительно, братья Мюллеры открыли кондитерскую мастерскую, а заказы приходили даже из Парижа. Французы-лакомки знали толк в немецких сластях и охотно признавали их права на рынке. - Можно податься за стену, - серьезно пробормотал Вильгельм, а потом расхохотался, - Как думаешь, Иван? Можно там раздобыть. - Пустое, - отказался русский и покачал головой. Густые волосы цвета темного меда немного растрепались. - Мне это выгодно. Чтобы ты был счастлив, - с намеком прозвучали слова Вильгельма. Иван остался неподвижен, а в его голубых глазах тонкими черточками отражался огонь. _______ Иван чувствовал тоску в сердце. Тоску с острыми зубами, но при этом неуловимую, непонятную. Расстрельников понимал, что живет неправильно, не так, как будто бы даже предав себя, наплевав себе в душу. Он должен прекратить все это, отвязаться от добрых немцев, которые спасли и приняли его, дали ему работу, позаботились о нем. Не сравнить с грязью русских деревень города западной Германии. Не сравнить русский, простой язык с немецкими построениями. Громоздят все они чего-то, и в жизни и в мыслях. Может, от того ясность пропала, а все превратилось в какую-то зыбкую топь. Много чего есть в Европе, и хорошего, и так, что глаза бы не глядели. Американцы как подняли свои физеомордии с честнейшими улыбками, так покатилась волна всякой всячины, отчего мерзко и жутко становится. Французы стали снимать кино с голыми женщинами, например. Да и жениться стало как-то везде необязательно. Свобода лезет из всех щелей. Нет такого в СССР. Не должно быть такого. Да еще Вильгельм. Странный он, как не товарищ вовсе. Как-то тянет, доверчиво и глупо, как на комсомолку в короткой красной юбке. Хорошо возле него, не требует ничего, не спрашивает. Только смеется да говорит дельно. Сам занят, гешефт ему все. Да и других работать учит и приучает. Хороший малый. Да слишком живой, эмо-ци-о-наль-ный, так. Только, бывает, обниматься лезет. Этот цыпленок, брат его, шею тянет, в глаза заглядывает. В любви признался однажды. Врать не пришлось: не нравился ему этот паренек. Скорей бы он себе такую же голубоглазую овечку нашел, медхен с двумя пушистыми косами. А то молиться начнет, сказал, что похож Иван на местного Августина какого-то. Святого католической церкви. А Расстрельникову больше верить не во что. Какие ему святые? Больше всего думал русский о матери и сестре. Что с ними? Выжили ли они? Перейти границу – невозможно. Попасть на Родину – самоубийство. Расстреляют его на месте, как только сцапают, суда даже не будет. Мир-не мир, а шпионом запишут. От этого только тяжелее на душе, поганее. Нет никаких сил вытерпеть, привыкнуть. И думать нельзя, предателю, и не думать никак. ________ Полный капут. Сломался Расстрельников. Продался совсем, с потрохами врагу. Ладно бы еще женщине (да нет, и за это расстрелять), но Вильгельму – еще хуже. Даже падать некуда – вот оно дно. К дьяволу совсем, если бы советский народ верил в эту чепуху. Да можно ли ему вспоминать о народе? Они кровь лили, а он… Вильгельм расслабленно наблюдал за Иваном, прикидывая, что за мысли таятся у него в голове. Почти взгляд ненависти, тяжелой думы, сжатые в нитку губы, а рука тяжелая, обманчиво неподвижная. Алые пятна на шее русского смотрелись совсем странно. Такого человека не любят, невозможно представить его в любви, и тем не менее было это. Вильгельм может поклясться вчерашней выручкой, что не приснились ему доверчивость и требовательность Ивана. Хоть и не женщина, но получилось неплохо. - Ты думай меньше, - попытался приободрить он Расстрельникова. Тот вздрогнул, сжал крепче плечо немца и потом медленно покачал головой. Голубые глаза были тусклыми от непреодолимой печали. - Почему не можешь? – спросил с грустной улыбкой Мюллер, - У тебя нет проблем ни с законом, ни с нами. Несколько лет – полностью станешь немцем. - Не меняют Отечество, - глухо заметил Иван. Рука его скользнула с плеча Вильгельма и безжизненно упала. Горячая кровь снова остыла, алая краска щек сменилась меловой бледностью, как у очень усталого человека. - Я помогу тебе забыть, если ты… - Мюллер пустился в детали, рассказал план всей жизни с ним, если Расстрельников захочет, если сделает небольшое усилие. Иван его слушал и не понимал. Они не могли понять друг друга.
мне понравилось, как вы это делаете - слова четкие, размеренные, нужные, на своем месте. очень нравятся также не очень расхожие построения фраз, например "невозможно представить его в любви" и прочие. а также взгляд на связь - прекрасный, такой, как в жизни бывает - не завершенный (в данном случае - дуальный) круг, ячейка, а притершиеся края двух различных, остроугольных, фигур. очень здорово.
Часть первая. 996 слов. В чулане что-то зашуршало, и мальчишка в коротких летних шортах скатился по лестнице, держа в руках кипу старых, промасленных и покрытых копотью бумаг. Его лицо светилось неподдельным счастьем – в неполных десять лет любая открытка или письмецо из далекого (далекого ведь, когда тебе десять!) прошлого кажется настоящим сундуком сокровищ. Сокровищ не простых, а таких, цена которым – годы жизней, и тысячи тысяч погибших. - Мам! Я нашел дневник дедушки! Ты почему его мне не показывала? Мать мальчишки, рано постаревшая молодая женщина, оторвалась от плиты. Она, как и все дети войны, носила на себе незримый отпечаток всего пережитого. - Почитай, Стасик… Я никак не могла его открыть. Зашелестели листья плотной бумаги, будто приоткрылась завеса тайны. Назад, в прошлое.
День **4 войны. Неизвестный поселок. И сам не знаю, как так вышло – или это мы вышли? Долго шли, еда кончилась, вдруг видим - частокол деревенских заборов… Мы туда, а люди, как оказалось, оттуда. Пусто, как будто армия маршем прошла по улице. А улица там была всего одна, и дома тянулись друг за другом, плотно-плотно. Я тогда еще мельком подумал – что, вспыхнул один домик, а за ним все разом? А вокруг красота… лес зеленый, тихий – как у нас, в Сибири, ранней осенью. И ни души. Я ненароком поверил, что все деревенские куда-то ушли…на охоту, может? В партизаны, на север? Рядом с одним домом мы нашли колодец, вода в котором была отравлена. Чем отравлена? Мы спросили – лейтенант не ответил. Сомневаться никто не стал – а Алешка, который московский, засомневался… Мы к тому времени даже привыкли не пугаться такого – благо, у каждого дома есть погост. Я так говорю: «благо». Разве благо? Это я так, чтобы совсем духом не падать. А тогда думал – чем плохо? Солнце светит, никого нет, я наконец-то сержант… Мы в доме одном сидели, когда к нам прибежал парень из двенадцатой – совсем недавно у нас, смешной такой, вихрастый, на губной гармошке вечерами играл. - Сержант Антонов! Сержант – это теперь я, сказал уже. Антонов тоже я, фамилия матери, не знаю, почему так записали – матушка моя, пусть земля ей будет пухом, настояла. Чего хочешь, Петька, говорю. А он мне – лейтенант зовет. Ну раз зовет – надо идти. Не приду – решат еще что худое… Нас звали в небольшой дом на окраине. На кухне у печи, составив стулья, собрались пятеро солдат – лейтенант и четверо нас, командиров отделений. Увалень Смирнов, с которым осталось пятеро ребят, моралист-Ивельев и его десяток, Вольнов-артиллерист, вообще непонятно как у нас оказавшийся и братья Рилькевичи, похожие друг на друга, как две капли воды. Лейтенант Победин, невысокий мрачный крепыш, заявил, что еды во всей деревне нет, кроме целого склада черной икры. Подумать только, черной икры! У нас такое было, дай бог памяти… на мое пятилетие, когда дедушка Андрей с Кубани приезжал. Победин сказал – всем солдатам по котелку. Вот ребята-то обрадуются!
Буквы заскакали, и Стасик потер свои глазищи, не привыкшие так въедливо изучать строчки, вымеряя каждое слово, вбивая его в свою память. Что-то, а почерк у деда был так себе… Лист обрывался, и следом сразу же шла другая запись. А может, так оно и должно было быть.
День **1 войны. Все там же. Лейтенант звал к себе, сказал, что бумаги пропали. А ответственный – почему-то я. Наверное, потому что старший. Мне вчера двадцать три исполнилось, а Ивельев, которому двадцать пять было, еще на той неделе преставился, пусть земля ему будет пухом. Я тогда выглянул из окна, услышав одиночный выстрел – удивился еще, что, наши, никак, палят? И увидел, как Максим по улице бежит. Максим. Бежит. Понятно? Наш Ивельев, за которым никогда этого не водилось, бежал, растеряв всю свою любовь к анализу ситуации и порядку. Он успел что-то крикнуть, увидев меня, прежде чем негромко хлопнул выстрел – Максим еще сделал несколько шагов, прежде чем запнулся, упал на колени и сложился, разом как-то став маленьким и мёртвым. Все тут же на улицу повыскакивали, всю округу прочесали – ничего… Ну как после такого можно спать спокойно? И бумаги эти… найти, вернуть, устранить. Куда я по лесам, да один? А идти должен один непременно – хоть убейся, но по лесу, Антонов, быстрее пройдешь без поддержки. А после выполнения боевого задания тебе Героя дадут непременно. Да зачем мне Герой? Мне бы для Родины свободу… можно? Победин усмехнулся – можно, говорит. Все можно. Но бумаги верни. В бога веришь, спрашивает. Верю – и на груди теплом родным, домашним крест нательный отзывается, рядом со смертным жетоном пустым… Такая уж у нас, простых солдат, примета. Так, глядишь, и смерть нас не отыщет. - Помолись и отправляйся. Еды запас и оружие здесь получишь. Мне аж во рту кисло сделалось – икра все не кончалась, да вот только на солнце начинала порядком походить на зловонную кашу, а мы ее все ели, ели, ели… Рилькевич-младший, востроглазый и смешливый, на том же погосте, что и Алешка наш, оказался… и не он один, к сожалению… В лесу было все так же тихо. Тихо и пусто, как в сказках, которые мне бабушка когда-то рассказывала.
??? день войны. Лес. Нашел время, чтобы на коленке пару строк черкнуть. Мало ли что случится, а рукописи, как нам на школьной скамье внушали, не горят. И я верю в то, что мои записки еще кому-то попадутся в руки. Или я сам смогу их передать – было бы неплохо. Я на третий – четвертый? – день вышел к ручью, здесь и решил заночевать. В деревню вернуться на могу. Там с бумагами ждут уже, и вернусь, за дезертира еще примут… Победин – человек хороший, да только такого рода шуток не понимает. Да и не шутки это, а настоящее задание. До меня сотни солдат справлялись, и я, значит, справлюсь. Над опушкой леса зарябил закат. Я приложил к губам крестик и решил немного поспать. Бог сбережет… сбережет…
Стасик потер глаза и перелистнул страницу, показавшуюся ему слишком плотной для обычной бумаги. Так и есть: вложен незапечатанный конверт. Внутри – письмо. - Ма-а-ам! Стас Антонов…это же я! Тут в письме написано! Женщина непонимающе выглянула с кухни. - Письме? А, письме… Мы тебя назвали в честь брата твоего дедушки. Ему десять лет было, когда их город бомбили… Ну, вот он… - и, не закончив, скрылась за дверью. Видимо, с трудом сдерживала слезы. Она в последнее время вообще очень много плакала - по пустякам, как казалось Стасу.
Часть вторая. 713 слов. «Здравствуй, Стас! Давно не писал тебе. Как живешь? Как тётя? Я слышал, ты ей на заводе помогаешь. Ты смотри там, веди себя хорошо, у нас такая ситуация сейчас, что каждая пара рук на счету. Помнишь, Стас, ты всегда истории про шпионов просил меня рассказывать? Я тебе сейчас одну расскажу, хочешь? Дело было недели две назад (ну, для тебя куда больше – не знаю, с почтой у нас сейчас, я знаю, какие-то проблемы, так что как письмо дойдет, так дойдет…), меня, тогда еще сержанта, отправили на задание. Я так рад был – еще бы, наконец послужу Родине (мы тогда до фронта еще не дошли)! Оказался в лесу, у ручья – представляешь, какое счастье, напиться, не боясь, что с водой что не то? А то в деревне, где мы были – прямо у нашего дома – весь колодец разворочен был, трава повытоптана, а вода… страшно подумать, что там было… Так вот! Присел я у ручья, напиться… только склонился, вдруг слышу! - Руки вверх, - и голос ему тонкий, пронзительный вторит – говор странный, да только нам ли привыкать к иноземцам, в нашей-то стране? – Вьерх! Я ничего, каюсь, не понял. Думаю, наши, что ли, не признали? Поворачиваюсь, в руках – ППШ, даже без магазина, чтоб легче было – и знаешь, что?! Не наши! Перебежчики! Фашистские твари! На обоих форма серая, не запыленная даже. Двое. Один, может, даже русский, раз выговор такой хороший: широкие скулы, темные волосы, светлые глаза… хитрый прищур, как есть, выдает в нем шпиона. Власовец, что ли? Или вот кто бумаги наши украл… Предатель – что хуже. Такой, как мне кажется, не на немцев, на полмира работает. И на них, и на французов, и на нас… лишь бы платили. А вот второй – из тех, кого называют «истинными арийцами». Невысокий, по-русски наверняка ни бельмеса, волосы короткие и светлые, глаза испуганные и голубые-голубые. Вот уж кто за идею шпионит. И не думает даже, что плохо это, вы...!»
Стасик поднял письмо и глянул на свет. Под жирно вымаранным проступало незнакомое слово. - Вы-ро-док… Ма-а-ам? Что такое «выродок»? Мать не ответила – наверное, просто не услышала.
«Их двое – я один. Поднялся, неспешно так к ППШ креплю барабан, молчу. У обоих за спиной то ли ранцы, то ли планшеты – ремешки, в общем, какие-то болтаются. Вот, значит, где бумаги! И чувствую я, сейчас бросятся. Только у меня – оружие, а у них нет. Скорость реакции, думаю… я не даром на наших тренировках самым быстрым стрелком был. И посмотреть не успеваю – на меня тот, что старше кидается. Я стреляю, не глядя – мимо. Или нет? Мальчишка- ариец вскрикивает, падая. На сером рукаве всплывает кровавое пятно. Я уже вижу кулак темноволосого и едва-едва успеваю отклониться. Отступаюсь, падаю – и прямо на мелкую гальку на дне ручья. Тихо скулит недобитый немец, а на меня его товарищ идет. И мне так страшно стало! Подумать только – его товарищ, мой собрат! И сколько же таких на фронтах бродит? И русский шипит что-то, неприязненно, как будто это я - предатель, а он за правое дело борется… шипит, щуря глаза и отворачивается. Я смотрю, как он отходит, подбирает мальчишку, за которым волочится кровавый след, и медленно плетется к лесу. Как так, думаю, и у такого человека еще что-то за душой осталось? Вот не верю, хоть убей, не верю. И знаешь, что я? Черт, наверное, дернул. Я поднял руку, выудил из-под воды ППШ и выстрелил. Я не знаю, что с ними случилось, но до сих пор простить себе этого не могу. И куда выстрел пришелся, не знаю. Только каждый раз, если вижу врага – всматриваюсь, не мелькнет ли мое искупление, широкое лицо хитреца-предателя или светлая макушка мальчишки-арийца? Я сейчас в госпитале, Стас. И я уже лейтенант, представляешь? Я это письмо не отправлю, для себя приберегу. Тебе этого знать не нужно – а мне надо помнить. Что бывают на войне предательства и фальшь, враги и преступники, свои и чужие… Пока, Стасик. Я напишу другое письмо»
«Николай Антонов, русский. Воевал, прошел до Берлина. После войны вернулся домой, завел семью, троих детей, переехал в Москву. Умер в 1990 году в возрасте семидесяти одного года».
«Станислав Антонов, русский. Умер в 1943 во время бомбежки в возрасте десяти лет».
«Вольжевич Бронислав, ?. Под разными именами в одно время работал на немецкую, английскую и русскую разведку. Расстрелян в 1950 году в возрасте тридцати лет. Больше о нем ничего не известно».
«Вальтер Кох, немец. С 1943 года считается пропавшим без вести, скорее всего – убит в бою в возрасте девятнадцати лет».
рукописи, как нам на школьной скамье внушали, не горят. Единственная неуместная фраза. Это аллюзия на "Мастер и Маргариту", а первые ее запрещенные списки стали появляться в 66-ом году. В 80-ых достать эту книгу невозможно было, даже байка была про студента, что не спал ночью, дабы прочесть эту книгу, потому что дали всего на ночь. Как ее переписывали втихую.
В остальном - достаточно достоверно. Очень здорово и душевно написано.
-
-
07.05.2011 в 18:57992
992
-
-
07.05.2011 в 19:00Спасибо)
-
-
07.05.2011 в 19:08-
-
07.05.2011 в 19:15Sinfique, можно и продолжить, только тоже будет мало и бегло. Я просто не знаю, надобно ли такое заказчику.
(автор)
-
-
07.05.2011 в 19:21-
-
07.05.2011 в 19:58-
-
07.05.2011 в 20:25заказчик
-
-
07.05.2011 в 20:34Хотел исполнить тоже, но, видимо, уже не будет.
-
-
07.05.2011 в 20:38Исполните, пожалуйста, чем больше - тем приятнее *д*
заказчик
-
-
07.05.2011 в 20:48Да и стиль меняется в зависимости от стороны (от взглядов).
Но спасибо за внимание.
Пейринг можно вообще будет убрать тем, кто не любит отношений специфических. Я и забросила его в конец.
830
Вильгельм с удовольствием пил французское вино и поглядывал на огонь. Иногда взгляд неизбежно останавливался на хмуром Иване. Осенью бывший русский всегда бывал раздражителен. Война прошла, а он не излечился от этой первобытной дикости, которая бывает в лесах, где березы белые, да осин много. И чего он переживал? У них и государства-то нет, и предавать нечего.
Ханс иногда тоже бросал свой кроткий, влюбленный взгляд в сторону Расстрельникова: почему-то мощная хмарь, подобная грозовым тучам, отображалась на чистом бледном лице молодого мужчины, и это восхищало чувствительную душу юноши. Русский говорил медленно и веско, с ожесточением произносил немецкие слова, казался до сих пор тверже лучшей стали. Но всегда страдал. Страдал вдали от Родины. Младший из Мюллеров чувствовал небольшую ревность – говорил в основном русский с Вильгельмом. И если на серьезном лице возникала улыбка, причиной тому был его брат, но никогда сам Ханс.
- Кто киснет без поводов, не получает пряников к Рождеству! – прервал молчание Вильгельм и весело засмеялся. Иван очнулся, бросил быстрый цепкий взгляд в сторону немца, а потом прикрыл голубые холодные глаза:
- У вас нет настоящих пряников. Во-первых, - монотонно возразил он, - А во-вторых, зачем они, когда вы производите конфеты тоннами?
Действительно, братья Мюллеры открыли кондитерскую мастерскую, а заказы приходили даже из Парижа. Французы-лакомки знали толк в немецких сластях и охотно признавали их права на рынке.
- Можно податься за стену, - серьезно пробормотал Вильгельм, а потом расхохотался, - Как думаешь, Иван? Можно там раздобыть.
- Пустое, - отказался русский и покачал головой. Густые волосы цвета темного меда немного растрепались.
- Мне это выгодно. Чтобы ты был счастлив, - с намеком прозвучали слова Вильгельма. Иван остался неподвижен, а в его голубых глазах тонкими черточками отражался огонь.
_______
Иван чувствовал тоску в сердце. Тоску с острыми зубами, но при этом неуловимую, непонятную. Расстрельников понимал, что живет неправильно, не так, как будто бы даже предав себя, наплевав себе в душу. Он должен прекратить все это, отвязаться от добрых немцев, которые спасли и приняли его, дали ему работу, позаботились о нем. Не сравнить с грязью русских деревень города западной Германии. Не сравнить русский, простой язык с немецкими построениями. Громоздят все они чего-то, и в жизни и в мыслях. Может, от того ясность пропала, а все превратилось в какую-то зыбкую топь.
Много чего есть в Европе, и хорошего, и так, что глаза бы не глядели. Американцы как подняли свои физеомордии с честнейшими улыбками, так покатилась волна всякой всячины, отчего мерзко и жутко становится. Французы стали снимать кино с голыми женщинами, например. Да и жениться стало как-то везде необязательно. Свобода лезет из всех щелей. Нет такого в СССР. Не должно быть такого.
Да еще Вильгельм. Странный он, как не товарищ вовсе. Как-то тянет, доверчиво и глупо, как на комсомолку в короткой красной юбке. Хорошо возле него, не требует ничего, не спрашивает. Только смеется да говорит дельно. Сам занят, гешефт ему все. Да и других работать учит и приучает. Хороший малый. Да слишком живой, эмо-ци-о-наль-ный, так. Только, бывает, обниматься лезет.
Этот цыпленок, брат его, шею тянет, в глаза заглядывает. В любви признался однажды. Врать не пришлось: не нравился ему этот паренек. Скорей бы он себе такую же голубоглазую овечку нашел, медхен с двумя пушистыми косами. А то молиться начнет, сказал, что похож Иван на местного Августина какого-то. Святого католической церкви. А Расстрельникову больше верить не во что. Какие ему святые?
Больше всего думал русский о матери и сестре. Что с ними? Выжили ли они? Перейти границу – невозможно. Попасть на Родину – самоубийство. Расстреляют его на месте, как только сцапают, суда даже не будет. Мир-не мир, а шпионом запишут.
От этого только тяжелее на душе, поганее. Нет никаких сил вытерпеть, привыкнуть. И думать нельзя, предателю, и не думать никак.
________
Полный капут.
Сломался Расстрельников. Продался совсем, с потрохами врагу. Ладно бы еще женщине (да нет, и за это расстрелять), но Вильгельму – еще хуже. Даже падать некуда – вот оно дно. К дьяволу совсем, если бы советский народ верил в эту чепуху. Да можно ли ему вспоминать о народе? Они кровь лили, а он…
Вильгельм расслабленно наблюдал за Иваном, прикидывая, что за мысли таятся у него в голове. Почти взгляд ненависти, тяжелой думы, сжатые в нитку губы, а рука тяжелая, обманчиво неподвижная. Алые пятна на шее русского смотрелись совсем странно. Такого человека не любят, невозможно представить его в любви, и тем не менее было это. Вильгельм может поклясться вчерашней выручкой, что не приснились ему доверчивость и требовательность Ивана. Хоть и не женщина, но получилось неплохо.
- Ты думай меньше, - попытался приободрить он Расстрельникова. Тот вздрогнул, сжал крепче плечо немца и потом медленно покачал головой. Голубые глаза были тусклыми от непреодолимой печали.
- Почему не можешь? – спросил с грустной улыбкой Мюллер, - У тебя нет проблем ни с законом, ни с нами. Несколько лет – полностью станешь немцем.
- Не меняют Отечество, - глухо заметил Иван. Рука его скользнула с плеча Вильгельма и безжизненно упала. Горячая кровь снова остыла, алая краска щек сменилась меловой бледностью, как у очень усталого человека.
- Я помогу тебе забыть, если ты… - Мюллер пустился в детали, рассказал план всей жизни с ним, если Расстрельников захочет, если сделает небольшое усилие.
Иван его слушал и не понимал. Они не могли понять друг друга.
-
-
07.05.2011 в 20:56Спасибо еще раз.
Откроетесь?)
з
-
-
07.05.2011 в 20:57-
-
07.05.2011 в 21:00Я вас поцелую прямо в аватар!
з
-
-
07.05.2011 в 21:04-
-
07.05.2011 в 21:08Вы такой серьезный, что мне стало стыдно))
-
-
07.05.2011 в 21:15-
-
07.05.2011 в 21:25Юрико злобная и с окровавленным топором в руках, спасибо)
michi-san, извините, вы так искренне, а я как всегда, чертов Драйзер же)
-
-
07.05.2011 в 21:40да я понимаю) но я просто влюблена в исполнение)
-
-
07.05.2011 в 23:33святой Августин? ха, очень хорошее сравнение.
мне понравилось, как вы это делаете - слова четкие, размеренные, нужные, на своем месте. очень нравятся также не очень расхожие построения фраз, например "невозможно представить его в любви" и прочие.
а также взгляд на связь - прекрасный, такой, как в жизни бывает - не завершенный (в данном случае - дуальный) круг, ячейка, а притершиеся края двух различных, остроугольных, фигур.
очень здорово.
-
-
08.05.2011 в 07:33-
-
08.05.2011 в 09:08BlancRouge, Вам спасибо)
-
-
08.05.2011 в 13:30Автор, моё вам
Есь, которому всё очень понравилось)
-
-
09.05.2011 в 15:04-
-
23.05.2011 в 18:02Часть первая. 996 слов.
-
-
23.05.2011 в 18:04-
-
23.05.2011 в 18:13заказчик
-
-
23.05.2011 в 18:14Вам спасибо.
Автор 2.
-
-
23.05.2011 в 18:16Единственная неуместная фраза. Это аллюзия на "Мастер и Маргариту", а первые ее запрещенные списки стали появляться в 66-ом году.
В 80-ых достать эту книгу невозможно было, даже байка была про студента, что не спал ночью, дабы прочесть эту книгу, потому что дали всего на ночь. Как ее переписывали втихую.
В остальном - достаточно достоверно. Очень здорово и душевно написано.
-
-
23.05.2011 в 18:19Простите. И правда - лажа. Виноват.
-
-
23.05.2011 в 18:21